Поэзия

потому что огонь или пепел это важные знаки для дворца или библиотеки, свечи и бумаги казначейства, собора, темницы, для мрака и света и упавшей ресницы… Но тени понтийского лета уползают, плести ледяной саркофаг черепахи переваривать яд человечьего иммунитета

Официант разносил коктейли, и я увидала, как по краю бокала скользят радужные пузырчатые малыши в ярких шапочках, ртутно-весёлые шарики на ледяном плацдарме, непоседливые, как сотня гиперактивных обезьян.

Пусто, страшно душе в перевёрнутом мире: будто держат её в нехорошей квартире, где на каждом шагу упыри и засады, где в воде и в еде смертоносные яды. Отравить, уморить – вот и нет её больше. Но бессмертна душа, страстотерпица Божья. Сколь её ни дави этой меркою тесной, в ней всё больше любви и свободы небесной.

и было всё невыносимей в чаду стекла и арсенида но мы другого не просили и нас ничуть не осенило а осенило бы случайно а прозвенело бы поближе не обреклись бы на молчанье взорвав искусственные vision и дом осенней тихой ранью вдохнул бы лёгкими свободней и свежесть комнатной герани и пыль квартирной преисподней

Сидя в плетёном кресле, за временем не следить. Можно представить, если крепко глаза закрыть, здесь, среди вечного лета, словно бы наяву, где-то за краем света предпраздничную Москву. Можно увидеть украдкой, будто бы вон вдали: пряничные палатки, Старый Арбат, Фили. Улочки в снежной истоме торжественны и тихи. Меня в нашем старом доме, пишущего стихи.

Меня подхватит свет, согреет лунный снег, я сохраню тепло до спелого сегодня немыслимой зари, когда её корвет войдёт в моря из рек – забыв меня у сходни. Измятый целлофан поверхности воды, чудовище-метро, досужие соседи, ненужная инфа – но в мягкий нежный дым рифмуются цвета физалиса и меди...

Охотник до темноты. Сколько он солнц расстрелял! А тут луна даже не ранена. Ату её! Не зря он нанял лучшего псаря, и теперь пол-леса затравлено! Вот пару пуль войдут около середины, и это подобие пуговицы – на неба изнанку бы!.. А вдруг эта луна – спасительная льдина в чёрном океане ночи для смытых с палубы?

Прямо в сердце, влёт, наверняка – Тёмный ливень, шепчущий и тонкий: Это Баха гневная тоска В стереофонической колонке. Видишь: мутной пены желтизна Поплыла поверх размытой глины. Это разворована казна, С образа исчез оклад старинный.

Это, как говорится, бывает часто – ночью проснёшься – в окошко твоё стучатся. Выглянешь и не увидишь людей за дверью, молча потопчешься, скажешь – глазам не верю. Видно, пригрезилось, можно ложиться снова, но неохота. Принять бы чего хмельного – воздуха свежего, крепкого, как настойка. И босиком по выпавшему, сжигая пятки о снег – у любви сторона другая. Не к человеку, а к Богу. К Нему, и только.

Наступит день, когда учёные, Эти бездушные механизмы, препарирующие красоту, Неопровержимо докажут, что бога нет. Мир запылает, Изойдёт воплем, воем тормозов, грохотом падающих зданий, Обрушится самолётами на грешную землю, И в круговороте насилия и разврата Всё станет дозволено.

Жизнь кажется обворожительной, Лишь шаг – и воплотишь желания. Как вдруг настигнет неожиданно Осеннее недомогание. Всё, вроде, сшито крепко-накрепко. Казалось, что могло грозить бы нам? Но, как показывает практика, Ничто нельзя назвать незыблемым.

Мы бьём, как пёстрые дятлы, как бьют на берёзе зяблики, до финиша полагаем, что действуем самостийно, нам пухом гнёзда галактик, мы портим райские яблоки, и средства наши негодные становятся кровным стилем. Долбим скорлупу Вселенной, настырные, желторотые, в слоистых светлых мирах следим красоту детали, готовим снадобья в ступках для зелия приворотного, настоянного на днях, что рядом прострекотали.

Недавний кров мечтательно покинут – Весенний парк, там гипсовый олень Дождю подставил треснувшую спину, Рога воткнув в душистую сирень. В аттракцион деревьев арматура легко вросла, прутом сплетая прут. Нежнейшим мхом подернута скульптура Несчастная и близлежащий пруд.