Поэзия

Ермолай Епифанович — так его звать,/ Будет творить злодейства утром, вечером, ночью, днем./ В ногах его будут валяться все короли и знать…/ А простые люди проживут и при нем.

С 1961 по 1966 гг. Грейвз был профессором поэзии в Оксфорде, причем на эту должность не назначают, а выбирают члены факультета (в дальнейшем на эту должность был выбран У. Х. Оден), а в 1971 ему было присвоено звание почетного профессора колледжа Сент-Джонс Оксфордского университета. Почти полжизни Грейвз прожил на Мальорке, где и умер в 1985 году. Он похоронен на горе в деревушке Дейя возле святилища Белой Богини.

Так неуютно нынче жить,/ Что так и тянет отложить/ До неизведанного дня/ Жизнь, что не радует меня.

Что не так? А в жизни все не так./ И над Ледовитым океаном/ вниз трубой плывет буксир «Спартак» – / старенький, колеблемый туманом.

Максим Ненарокомов — поэт классической просодии. Что, с одной стороны, подразумевает опору на некий культурный фундамент, замешанный на понятиях языковой гармонии, с другой же — чревато постоянной проверкой такой гармонии на прочность, на способность без сбоев выдерживать трагический контекст.

Что-то движется в небе почти наугад. Птица к дереву льнёт, и фронт атмосферный. Звук летит мотыльково, но мир языкат – пращур слово отведал в люльке пещерной. Или брызнуло млеко, пригубил бог чей-то слог, не успевший вылиться в реку. Или «грека» приехал, поскольку мог небо втиснуть в щепоть и вцепиться крепко.

Стихи сочинять – что кормить голубей, Которые в нас живут… Как солнечный свет, что стекает с ветвей – Бесхитростный этот труд. Слетятся все голуби в сердце вдруг, И снова – ни одного… Рассыпанный корм и целебный круг Молчания моего.

Начинается повесть с летящего мелкого снега. На деревья, на крыши, на спины, на шапки, на лица Он летит и летит, и в конце засыпает страницу, Так что с первой главы развивается тема побега. А потом из ночной темноты вырывается поезд, Разрезает пространство, как ножницы мойры Атропы. Он привносит мотив надвигающейся катастрофы, И уносится дальше, в засыпанный звёздами космос.

но будет жар и вспыхнет яркий свет, распустятся тропические вишни. а то, что на земле поэтов нет, предписано заранее всевышним. зато всё будет: талая вода зальёт вовсю и улицы, и скверы. и кто-то снова скажет «никогда» касательно веков до нашей эры.

И сбежать бы От этих чёрных Плавающих недугов на глазах Наружки-седины Пружин-колец Гримас без сцены В себя бросаясь И как бы выткать дымное сукно Играющих с арены Не прикрываясь

Здесь на птичьем эшелоне замирает мир в ладони. Заоконный вечный мир, Эверест мой, мой Памир. Над пучками крон зелёных, птиц снуют лихие дроны. Бледносерые бетоны рвут белёсые бутоны, упираясь в небеса, с безразличием клинка.

Отчего вдруг твердеет воздух, неподвижно с чего крыло, стрекоза, почему твой остов белым тюлем ой замело, от кого же теперь спасаться, у кого будешь кров искать

Будто призраки, вещи из памяти, из-под руки рассмотри, не вставая, до штампика, трещины, капли, так мышиные бродят в лесу по ночам огоньки, над водой молчаливо летают дежурные цапли.

Всё придумано – звёзды, флюгеры, сказки пустых страниц. Все однажды смоют и скинут в железный ящик. Город «нет и не будет». Город «не обернись»… И только снег на крыши сыплется – настоящий.

Дух Менделеева и верная жена алхимика, сидящие над схемой. Вот пентаграмма, что окроплена куриной кровью. Вечная дилемма и шар магический: где кроется душа? какой её вынашивает орган? Колоду карт разложим не спеша над телом, что доставлено из морга.