Поэзия

мир заполняется лицами/ дважды преданных/ ждущих безумного царя/ готовых вкусить его ложь/ и с вовек не сломленной/ верой

Где-то еще продолжается свадьба. Начинавшаяся прилично, по написанному, она идет уже сама по себе, безо всякого тредиаковского сценария. Анна с Бироном стоят в стороне, с удовольствием и умилением смотрят на происходящее безобразие.

В горле звучали терцины бродячего Данта,/ В сердце трезубцем они проникали мое;/ Даже пред тенью сего флорентийца-гиганта/ Посторонюсь. Этой речи алмазной копье/ Многим не даст — как не дало ушедшим — покоя.

Внучка спросила звонко (вот несносный ребенок,/ Как проснется с рассветом, так весь дом перебудит!)/ Дождь на улице, слышишь? Кошка живет на крыше?/ Завтра наступит лето? Завтра ты еще будешь?

Один, один, бежит в ужасной чаще/ Осознанного зла, пропал беглец,/ Страшась найти Отца иль что Отец/ Одарит добротой не настоящей./ Один, один беглец в ужасной чаще.

Вот и снова заброшен невод. Плещется ночь в бухте чернильницы. Между нами целое небо Переливается древней кириллицей. Это я опять причалила к берегу. Это небо опять растеклось по рельсам. Это мой трамвай из прошлого века Наблюдает моё возвращенье из рейса.

потому что огонь или пепел это важные знаки для дворца или библиотеки, свечи и бумаги казначейства, собора, темницы, для мрака и света и упавшей ресницы… Но тени понтийского лета уползают, плести ледяной саркофаг черепахи переваривать яд человечьего иммунитета

Официант разносил коктейли, и я увидала, как по краю бокала скользят радужные пузырчатые малыши в ярких шапочках, ртутно-весёлые шарики на ледяном плацдарме, непоседливые, как сотня гиперактивных обезьян.

Пусто, страшно душе в перевёрнутом мире: будто держат её в нехорошей квартире, где на каждом шагу упыри и засады, где в воде и в еде смертоносные яды. Отравить, уморить – вот и нет её больше. Но бессмертна душа, страстотерпица Божья. Сколь её ни дави этой меркою тесной, в ней всё больше любви и свободы небесной.

и было всё невыносимей в чаду стекла и арсенида но мы другого не просили и нас ничуть не осенило а осенило бы случайно а прозвенело бы поближе не обреклись бы на молчанье взорвав искусственные vision и дом осенней тихой ранью вдохнул бы лёгкими свободней и свежесть комнатной герани и пыль квартирной преисподней

Сидя в плетёном кресле, за временем не следить. Можно представить, если крепко глаза закрыть, здесь, среди вечного лета, словно бы наяву, где-то за краем света предпраздничную Москву. Можно увидеть украдкой, будто бы вон вдали: пряничные палатки, Старый Арбат, Фили. Улочки в снежной истоме торжественны и тихи. Меня в нашем старом доме, пишущего стихи.

Меня подхватит свет, согреет лунный снег, я сохраню тепло до спелого сегодня немыслимой зари, когда её корвет войдёт в моря из рек – забыв меня у сходни. Измятый целлофан поверхности воды, чудовище-метро, досужие соседи, ненужная инфа – но в мягкий нежный дым рифмуются цвета физалиса и меди...

Охотник до темноты. Сколько он солнц расстрелял! А тут луна даже не ранена. Ату её! Не зря он нанял лучшего псаря, и теперь пол-леса затравлено! Вот пару пуль войдут около середины, и это подобие пуговицы – на неба изнанку бы!.. А вдруг эта луна – спасительная льдина в чёрном океане ночи для смытых с палубы?

Прямо в сердце, влёт, наверняка – Тёмный ливень, шепчущий и тонкий: Это Баха гневная тоска В стереофонической колонке. Видишь: мутной пены желтизна Поплыла поверх размытой глины. Это разворована казна, С образа исчез оклад старинный.

Это, как говорится, бывает часто – ночью проснёшься – в окошко твоё стучатся. Выглянешь и не увидишь людей за дверью, молча потопчешься, скажешь – глазам не верю. Видно, пригрезилось, можно ложиться снова, но неохота. Принять бы чего хмельного – воздуха свежего, крепкого, как настойка. И босиком по выпавшему, сжигая пятки о снег – у любви сторона другая. Не к человеку, а к Богу. К Нему, и только.