Поэзия

коктебельского ветра послушать хочу, его зуммер прерывистый и многослойный, многословие спутников мне по плечу – я учу наизусть иллюзорные войны, я кидаю кольцо в коктебельский очаг, запрягаю пальто и глушу небылицы… перевод этой бухты на русский начав, не могу перестать, то бишь – остановиться.

Я забыл, зачем я вышел: возможно, по кругу гулять, отражаясь в озере, или какую подругу для этих прогулок искать – не звонить же другу всякий раз, как я выпить горазд. С женщинами это куда интересней, – точно знаю, что говорю; на пнях, у воды непроточной, начиная болтать не с прописной, но строчной, но сбиваясь на пение всякий раз.

Горячей линзой выгнутый зенит. Потемкинская лестница. Гранит. Зачем-то с вечера невозмутимо море. Как в оркестровой яме, порт лежит В оправе берегов. Маяк в дозоре Зачем-то щурится на мельтешню хамсы. Прямая речь причальной полосы Наводит на швартовщиков дремоту.

Мои руки сейчас как фламинго, а чёрные ногти как клювы. Я мчусь и мечусь сидя на стуле. То ли увидеть и к телу прижаться, то ли забыться в полуночной дрёме.

По растерянной памяти мечется голая мысль – то взлетает стремглав, то таращится, тащится волоком, подойдёт к рубежу, воздевая признание ввысь, и гудит, как оса, как ударенный палицей колокол: прав – не прав, осажу-накажу.

Когда я там спала, то зеркала мерцали, словно витражи вокзала. Мне снилась мама, и она звала на станцию, где время ускользало. Послушно я зашла за ней в вагон, и электричка, вздрогнув, покатила. Испепеляло нас со всех сторон неугасимо-грозное светило.

В час, когда из мёрзлой тишины Возникают промельки рябые: Добрые, недобрые, любые – Перед первым снегом все равны. Вот бредёт старушка вдоль стены, Вот, беспечный хвост рулит собакой И ликует от снежинки всякой: Перед первым снегом все равны.

и почему-то очень важно было не упуская ни одной детали быть пулей – и спасением от пули – (глаза закрыла – а тебя не стало, глаза открыла – так и не вернули) всего пчелой в пыльце и звёздной пыли пчелой весенней и водою талой

Когда всюду мрак – не укрыться в тени, за линзами розовых стёкол… В пространство высокое руки тяни, где сгиб в одиночестве сокол. И небо, и ветер – всё это про нас… Но я не Шагал и не птица, я так высоко забралась на Парнас, что вряд ли сумею спуститься.

Ты привыкнешь. Поймёшь. Что барокко твоё – навсегда. Утверждается осень приметами, звуками, снами. Каждый день опадает листва, как большая беда, Что случилась не с нами…

Вздохнув устало, парк уснул./ Влюблённых вечный добрый гений -/ Луна - разводит караул/ Задумчивых, неровных теней.

Птицы с просторными лицами,/ Как похоронный конвой./ Так далеко наши близкие,/ Знать бы еще — кто живой.

Жизнь наступила райская,/ С песнями, матом и танцами,/ Вся из себя первомайская,/ Сладко пушисто глянцевая.

Интересной находкой, как мне представляется, оказались два варианта перевода одного и того же стихотворения Рильке «Осень», которые мы публикуем сейчас. Здесь появляется возможность заглянуть в творческую лабораторию переводчика и оценить его мастерство. По этим двум почти равноценным переводам наглядно видно, что переводчик, проникая в подлинник, создает свой собственный текст. Более того, у него даже возникает возможность варьировать его, создавая как бы два отдельных текста.

Если б Венере Милосской камня хватило на руки,/ и если б их смог изваять кто-то живой, как Роден -/ ей бы вручили ребёнка, что с помощью ультразвука/ вырезан из гранита, найденного в воде.