Рассказ

"Отец никогда не публиковал своих стихов. А в какой-то момент душевных мук он сжег все тетрадки. Я их отлично помню, исписанные мелким ровным почерком. Изложенное здесь — почти все, что записала моя матушка, или сумел запомнить я. "

"Андрейка тогда свое творение не дописал, не осилил — в силу юного возраста и отсутствия умения. Но все же вернулся к нему сейчас, тридцать с лишним лет спустя от того Дня Победы, чтобы вместе с тобой, читатель, еще раз почувствовать дыхание тех горячих дней."

"Согревал себя мыслью, что не может он вот просто так сгинуть в Светлый праздник, пытался молиться как умел, но сознание стало угасать, глаза — слипаться, и вот, кажется, он уже слышит пение ангелов…"

Я вышел из кабинета Клода злым. Не помню, когда в последний раз я был настолько зол, но в тот момент меня буквально трясло от негодования. Впервые за последнее время я решил пойти выпить. Я спустился, предъявил охраннику пропуск и отправился в близлежащий бар. Я заказал себе стакан виски со льдом и снова задумался: «Допустим, ему снесло крышу… Ладно… Ладно… Но почему он носил этот чёртов воротник с собой? Почему не спрятал где-то дома? Почему не решил оставить место службы? Ведь было же очевидно, что опасно находиться на публичной должности в том месте, где произошло убийство…». Мысли неслись одна за другой, но чем больше шло времени, тем более они становились путаными. В итоге я решил, что есть вещи, которые сильнее нас, а потому дал бармену деньги и, ёжась от холода, вышел на улицу.

Женщина сделала глубокий вдох, выпрямилась и подняла к слепящему солнцу руки. Постояла так несколько секунд, затем слегка поднялась в воздух и бросилась всем телом на сидящую в шезлонге девушку. Та вздрогнула и издала еле слышный звук, словно пискнула мышь. Её спутник удивлённо смотрел перед собой: только что он видел красивую женщину почтенного возраста, бредущую по кромке воды, и вдруг она исчезла. Наваждение, что ли? Он перевёл глаза на свою подругу. Та была бледна как мел.

Я жила в июльской Москве, была счастлива и не мешала мне настоянная на известке и асфальте пыльная духота. Просыпалась я от карканья ворон, треньканья синичек и чириканья воробьев. Ещё пахли розы из моего повторяющегося сна: много лет назад было утро в южном городе, когда, проснувшись, я обнаружила, что руки у тебя, спящего рядом, до локтей исцарапаны, а по всей комнате разбежались тазы, банки, вазы, чайник. И во всём были розы. Белые и красные, жёлтые и розовые, бархатные и чайные. Твоё мне поздравление.

Проглядев оглавление, Павел Евграфович обратил внимание на короткие, хлёсткие названия глав: «Что такое смерть?», «Одиночество и путь человека», «Смерть и творчество», «Что такое убийство?», «Почему убивать дурно?», «Можно ли оправдать самоубийство?», «Убийство и польза»… Ух ты! Да, такую книгу открыв, не очень-то быстро закроешь. Поначалу язык книги показался Ходыреву на редкость мутным. Одолев с горем пополам примерно страниц сорок, он вздрогнул и начал читать лихорадочно.

Видишь ли, у человека много свободного времени. И это его проклятье – у него появляется возможность думать. Не о том, как добыть дичь или вырастить хлеб, а просто думать – о том, что такое жизнь и что такое смерть, можно ли быть действительно свободным и что такое, наконец, правда. Это ужасные вопросы. Именно потому нищий всегда счастливее богача – он озабочен лишь очень простыми, необременительными проблемами. Богачу нужны идеалы – для чего жить, чего добиваться. Это и есть искусство.

Мне сразу бросилась в глаза странность этого жилища. Его фасад смотрел прямо на асфальтированную дорогу. Она, эта дорога, делала изгиб в метре от входной двери и воспринималась мной частью домашнего интерьера. Задний дворик с садом был крохотным, словно игрушечным. Странными в тот первый день знакомства показались мне и обитатели этого домика. Точнее, сильно удивило то, как очень по-русски их звали.

До дома оставалось два забора, когда он услышал голоса. Сердце кольнуло предчувствие беды, и Егор ускорил шаги. Голоса, звонкие, мальчишеские, недобрые, как и сопровождавший их смех, неслись из-за его калитки. Егор почти вбежал во двор и остановился, тяжело дыша. Их там было трое. Мишка Терещенко и двое приятелей, те ещё гады. Они стояли полукругом возле крыльца и смеялись, показывая пальцами вперёд и толкая друг друга локтями. А на крыльце была мама. В одном домашнем платье и тапочках, с дырявым ведром в руках, она, растерянно улыбаясь, оглядывалась и что-то говорила мальчишкам. Но её не слушали.

Жила я на Соломбале, в Адмиральской слободе. Хозяйка – Пульхерия Завалишкина мне фатеру сдавала об одном окне. У того окна я на машинке ручной строчила, на мамкином наследстве. А позади у меня две занавески были нажаты: за одной топчанчик, на котором я обреталась, а за вторым – мои мадамки переодевались. Шила им платья да верхнюю одёжку. За всё бралась, кроме нижнего исподнего, потому что белошвейному делу не обучена: глаза не зоркие, а руки грубоватые.

Специально напомнила себе про Девку. Чтоб разозлиться. Злость ей всегда придавала силу. Злость и обида. Всегда так было. Правда, раньше, по молодости, было еще упрямство. О-хо-хо…

В Америку он приехал с женой-еврейкой. Но очень скоро она встретила своего одноклассника, бывшего музыканта, у того уже была новенькая машина, квартира с балконом, работа программиста и Ар очень быстро остался один. Америка с неудачниками не церемонилась.

Я давно уже как влюблен в Лизу. Влюблен в ее юность и свежесть. Она, слава богу, ни о чем не догадывается. Понимаю, что кроме юности, свежести и некоторой легкости характера ничего и нет. Не обольщаюсь на ее счет, не идеализирую. Вижу, что она такая вот, кафедральная. Да-да, кафедральная девочка-припевочка. Придет время, и вдруг окажется, станет пожилой девочкой-припевочкой.

Когда её выписывали насовсем, весь персонал ожогового центра вышел в приёмный покой, а главный врач сказал: «Не Галатея, но неплохо». Все засмеялись, захлопали и закричали ура доктору, друг другу и Уйойу. И тогда, негромко, чётко и без акцента, Уйойу сказала им в ответ: «Я не Галатея, я ¾ Уйойу». В больницах она выучила английский и забыла родной язык изоко, на котором Уйойу значит любовь.