Литературоведение

«О Тютчеве до сих пор бытует представление как о “певце природы” и поэте любви, в лучшем случае он воспринимается как поэт-философ. И это вполне отвечает реальности. Неправомерность подобных ограничений заключается в том, что Тютчева продолжают упорно включать в полуязыческую мировоззренческую “традицию”, тогда как он сознательно и настойчиво порывался в направлении от философского пантеизма к евангельскому поэтическому мироощущению. Были в этом трудном восхождении свои падения и “рецидивы” гностического характера, но судить все же резонней по высоте духовного и поэтического парения».

Каждый год у нас выходят восемь номеров «Заметок» и четыре номера «Старины», по выпуску в месяц. Последние номера запланированы на декабрь. В течение 2015 года опубликовано 233 статьи «Заметок» и 41 статья в «Старине», написанных, соответственно, 126 и 35 авторами. Важно отметить, что состав авторов постоянно пополняется новыми именами. От четверти до трети всех авторов – дебютируют в журнале. В этом году в «Заметках» дебютантов было 33, а в «Старине» - 10. В среднем, один номер «Заметок» содержал 29, а выпуск «Старины» - 9 крупных статей. В пересчете на бумажный формат объем каждого номера составляет 450-500 и больше страниц формата А5.

Не секрет, что крещение долгое время служило панацеей от бесправия для любого еврея. Знаменитый Генрих Гейне (крестился для того, чтобы вступить в коллегию адвокатов Гамбурга, вступив, он никогда не занимался адвокатской практикой) на этот счет выразился так: «Для еврея крещение - это входной билет еврея в европейскую культуру» 69, в тоже время он шутил, что «пристать к Христу - задача для еврея слишком трудная: сможет ли он когда-либо уверовать в божество другого еврея?». Однако до 1880-х годов в другую веру переходили лишь единицы, но, несмотря на это крещеных евреев на российской государственной службе был длинный ряд, который мы в этой монографии не разбираем, но упомянуть некоторые из них стоит.

О том, что творилось в душе Егора на пути осознания своего места в жизни, можно судить по строкам из письма В.Г. Черткову: «До того момента, в который я первый раз явился к вам, я сильно любил живопись и увлекался ею до самозабвения, стремился и твердо надеялся достигнуть своей цели, но когда я некоторое время пожил у вас (в Ясной Поляне - Е.Р.), я увидел, как бы другую сторону жизни, зародившую во мне стремление познавать истину и влияние, которое не бесследно отразилось в моей юной душе, давшей мне возможность заглянуть внутрь себя, вследствие чего значительно уменьшилась моя пламенная любовь к живописи и я остановился. … Я все-таки чуял в душе неотразимую потребность идти, работать, но куда идти и в каком направлении работать, я уже не знал. Я растерялся. Я сказал себе – брошу живопись, выучу 10 языков и пойду проповедовать миру братство и любовь, но чувствовал, что это не то. Потом пленился, дотоле еще неслыханными, чудными, возвышающими душу, звуками музыки и увлекся ею. Тут я сказал себе, что стану изучать музыку и усовершенствую себя в игре на скрипке и буду пробуждать в сердцах людских возвышенные чувства, но и тут я ошибался Я сомневался достигнуть совершенства техники и развить в себе способность чувства.….Я уподобился тому путнику, который сбился с дороги и после долгих-долгих исканий своего пути утомляется и падает без чувств… Но довольно! Теперь я уже пробудился, стряхнул дремоту с глаз, махнул рукою в воздухе и уже готов двигаться в путь! Я понял, что разбросанность никогда не приведет к цели, надо сосредоточиться на одном, и неуклонно шагать, шаг за шагом следовать по одному пути. Я с новой силой полюбил живопись, и уже ничто не в силах оттолкнуть или отвлечь меня в сторону и пусть теперь хоть тысяча Репиных твердят, что я не способен, я скажу им - неправда! Я хочу и могу! И надеюсь оправдать заветное слово Льва Николаевича».

Общий тираж изданий “сценок” Вейнберга составил астрономическую по тем временам цифру – 25 тысяч экземпляров. Литератор Владимир Михневич утверждал, что “Павел Исаевич известен всей городской России, которую он задался миссией рассмешить своими потешными рассказами о “еврейской нации”. А вот свидетельство другого современника: “Вряд ли в России есть такой театр, на подмотках которого не выступал бы Вейнберг. Одно время он был до того популярен, что вечера его давали громадные сборы, впоследствии программа вечеров дополнялась, для большего успеха, участием и других лиц. Был даже такой период, когда Вейнберг разъезжал по России с венгерской шансонетной певицей Илькой Огай, устраивая литературно-вокальные вечера: представителем литературы был Вейнберг, а вокальной части – Огай”. Последнюю аттестовали так: “Илька Огай, поющая шансонетка в мужском платье, она страшно вульгарна и цинична, и поёт всегда под винными парами”, впрочем, “генералы даже ездят, чтобы её послушать. Такой теперь форс задаёт… Аристократы к ней “Мамзель Илька, мамзель Илька”, а она их “брысь”, да и делу конец”. (Н.А. Лейкин). Можно представить, какой апофеоз пошлости и бескультурья являли собой эти представления. Зато они давали знатный сбор: годовой доход Вейнберга, по некоторым данным, составлял 15 тысяч рублей – такую сумму едва ли получали даже тайные советники. А в 1880 году Павел Исаевич был даже принят в труппу Александринского театра. Пётр Гнедич вспоминал, как его “запрягли на бессловесную роль” в гоголевском “Ревизоре” за умение ловко щёлкать языком. Вейнберг часто исполнял роли евреев и евреек и, будучи “небольшим актёром сего театра, он в ансамбле держался весьма прилично и даже еврейские роли исполнял мягко, без нажима”. Но при этом он не только не перестал рассказывать анекдоты, но выступал с ними и на сцене самой Александринки, что весьма поощрялось театральной дирекцией, поскольку такие выступления собирали переполненные залы.

Закончилось смутное время Баварской Советской республики, ужасы «красного террора» остались в прошлом, и Томас Манн старательно фиксирует в дневнике все приметы возвращения к нормальной жизни. Прингсхаймы в своем дворце на улице Арси, в целом, благополучно пережили время анархии и революционного произвола. Им удалось вернуть конфискованные драгоценности на общую сумму не меньше 300 000 марок (Tagebücher 1918-1921, 201). Теперь профессор достал из потаенных мест предметы своей бесценной коллекции и снова расставил их по привычным местам – в шкафы и стеллажи, стоявшие в столовой и прихожей.

Вообще-то большинство воспоминаний о Надежде Яковлевне возникли как реакция на книги ее собственных воспоминаний, в особенности на «Вторую». Среди них немало «мемуаров–ответов», написанных теми, кого Н.Я. несправедливо, по их мнению, задела или обидела (например, Лариса Глазунова, Наталья Эфрос и др.). Выделяются – и объемом, и тоном, и пафосом – воспоминания Эммы Герштейн и Лидии Чуковской: обе оппонентки вступаются не только за себя (а Чуковская – и вовсе не за себя), но и за других «фигурантов». Часть мемуаристов (например, Эдуард Бабаев, Валентин Берестов и др.) стараются проявить максимум понимания обеих сторон диалога и, по возможности, уклониться от необходимости определиться в нем и давать оценки. А некоторые (и в первую очередь - Иосиф Бродский) бросаются на защиту уже самой Надежды Яковлевны от несправедливостей уже в ее адрес. Маятник, гирьку которого Н.Я. сама завела в сторону, разогнался, качнулся и с тех пор – не хочет останавливаться.

Текст, как жизнь. На самом деле Нас язык, берёт в полон. Всех, кто вырос из шинели, Возит за бугор Харон.

Прошлое предшествует настоящему и несёт в себе его причины, но существует синхронно с ним и причиняет ему себя, так что сюрреальности настоящего любой сюрреалист позавидует: Маркс-Энгельс с „Декамероном“ подмышкой, аккуратист-педант в засаленном халате и закапанными шоколадом бриджами под ним, всплывающий из глубины тьмы по сигналу сверенных часов волшебный Китеж кителя, обрушивающийся на Звезду... счастье... клиника... В стихотворении Владимира Строчкова аллюзии – „Вынесем всё... Товарищ, верь! Взойдёт она... звезда пленительного счастья... И вечный бой...“ – отсылают к безошибочно определяемым месту-времени.