Воспоминания

«Дед был убеждённым эстетом и прежде всего ценил в жизни красоту. Это особенно проявлялось в бытовых мелочах, что для нас, внуков, было, несомненно, положительным моментом. До сих пор я помню лицо дедушки. Острый, как у птицы, нос с характерной немецкой горбинкой; красиво обрамлённый тонкими губами рот; выразительные глаза с быстро меняющейся гаммой взоров, от добродушно весёлого до отчуждённо обидчивого. Дед был хорошо физически развит и следил всю жизнь за своей фигурой. Одетый с иголочки, в безукоризненно чистую одежду, он, пожалуй, мог быть назван джентльменом среди своих сверстников, а тем более, среди молодых мужчин...»

«Я убежден, что подлинно творческое и созидательное мышление — это мышление образами. И меня всегда тянуло к нему неодолимо. Вместе с тем для меня мышление образами есть не просто созидание эстетически прекрасного, но процесс осмысления человеком окружающей реальности, процесс самопознания — то есть именно мышление, имеющее философическую и экзистенциальную заостренность и значимость…»

«В пединституте друзья-сокурсники дали мне прозвище “Сказочник”. От него и по сей день не открещиваюсь. А общей экспозицией моих сочинений можно, наверное, считать рассказ о достоинстве человека, о человеческом макрокосмосе, о том абсурде, на фоне которого протекает “незначительная” человеческая жизнь, о той мошкариной суете вокруг нас, которая с показным достоинством изображает из себя некую значимость…»

Публикации версии Евтушенко этого стихотворения, а также искажение имени Дегена в антологии Евтушенко привели к серьезному противостоянию между Дегеном и Евтушенко, которое получило некоторое освещение в литературе и представляет интерес.

У некоторых библиофилов был такой обычай, — они наклеивали на свои книги экслибрис с надписью не совсем обычного содержания: „Украдено у…” И дальше ставили своё имя. Это, конечно, не очень учтиво по отношению к возможным читателям, но суть дела передаёт совершенно точно.

История обнулила значение почти всех процессов, казавшихся до известного момента очень важными. Мост был взорван досрочно — но не этой командой, а той, кремлевской, что обозначила себя четырьмя согласными буквами: ГКЧП.

Как рассказывала Ольга Тимофеевна, в 1917 году был еще большой портрет генерала в военном мундире (в полный рост), написанный маслом. Но в самые жестокие советские годы родные царского генерала вынуждены были сжечь этот портрет в печке, чтобы не подвергать свою жизнь опасности.

Наконец контрабас со шкодливой улыбкой, под смешки залa и хихиканье выстроившихся у выхода коллег, потащил свой инструмент — и я сообразил, что это не случайная оплошность…

Опалов, как и Никифоров, был «верным оруженосцем» Бурлюка, беспрестанно восхваляющим его многообразные таланты. Это не могло не нравиться художнику и поэту, вынужденному вновь завоёвывать себе признание в эмиграции.

Для меня расовая сегрегация, расовые трения, расовый дискомфорт являются и являлись самым грустным и гнусным аспектом американского существования. Это постоянно и повсеместно бросается в глаза и отравляет существование. А в Вашингтоне, в городе, который по сути состоит из двух отдельных городов — черного и белого, это особенно ранит и бросается в глаза.

Есть люди, чьё присутствие в мире, в движении жизни, в судьбе столь важно и естественно, что с годами начинаешь осознавать существование такого человека, связанного с тобою свыше узами таинственного родства, как неотъемлемую часть дарованного однажды и всё более открывающегося тебе бытия. Таков для меня Леонард Данильцев.

Давнее взаимное дружеское благорасположение авторов позволяют иронично, самоиронично и остроумно высказаться на разные, вполне спонтанно возникающие, зачастую довольно серьезные темы.

Мы не из центра Москвы. Мы – не арбатские, не пречистенские, даже не покровские... Мы – люд простецкий: с Мещанских улиц. А они до войны в большинстве были деревянные, булыжные. Ни водопровода, ни канализации. Воду брали из уличных колонок, которые зимой обледеневают. Одно слово – окраина! Мещанских – целых аж четыре. Большая, длинная – это 1-я, потом 2-я, 3-я и совсем коротенькая – 4-я. А между ними множество переулков. Наш переулок – Орловский.

Их пересчитывали «по головам» перед тихим часом. «Можете отправляться спать», скомандовала наставница. И дети невесело побрели по жаре к двухэтажному деревянному дому – приюту для малолеток, чьи родители «геройски погибли на фронте». «А ты, Машенька, останься, за тобой пришли», придержала ее наставница.

Уважение и доверие начинаются с искренности, а искренность с другими — с искренности перед самим собой. Если сам ты себя не принимаешь таким как есть — как же смогут принять тебя другие?