Воспоминания

Читаешь сейчас некоторые книги уже давних дней, вышедшие тогда из-под пера старших товарищей, и видишь, какие страницы написаны скупо и сжато не только потому, что краткость – сестра таланта, а потому, что только так и можно было – вроде бы вскользь, подсказкой, намеком на подлинную суть событий; подсказкой, которую поймут и расшифруют. С годами. И горько думаешь: как же они работали, многое зная, понимая, но не имея возможности сказать, написать, напечатать? А ведь слово невысказанное, слово ненаписанное — оно прожигает сердце.

Сейчас, полвека спустя, наивная романтика "Алых парусов", увлечение Гриновским эскейпизмом у меня вызывают улыбку. Не потому, что мне уже не понять романтизм юных душ, а потому, что знаю, насколько более зрелой была молодежь за полвека до нас и на сколь серьезные дела она оказалась способной. Мы в шестнадцать белыми ночами читали стихи у памятника Пушкину на площади Искусств. Продекламировать стихотворение Мандельштама считалось смелым поступком. А моя бабушка в этом возрасте ходила на маевки Бунда, разбрасывала листовки. Из нас растили людей знающих и думающих, но вряд ли революционеров. Хотя, если честно, революционную романтику нам тоже прививали, хотя и в более изысканных формах: через поэму "Двенадцать" и "комиссаров в пыльных шлемах".

И вот – девяностые! В институте “лишние” телефоны отключили, хорошо хоть электричество не обрезано. Атмосфера беспредельного воровства и насилия, рёв ослов бьёт в уши. Будто наглые мальчишки разбросали и сожгли муравейник. Зарплату по три месяца не платят, на электричке дважды в неделю езжу зайцем. Дачу бомжи периодически обворовывают, но брать там особо нечего, а чувство омерзения проходит быстро. Есть нечего. Спасибо Хеседу за продуктовые подарки в праздники – я не просил, сами нашли меня.

Интеллигентность — глубинное свойство личности — становилось понятным после первого с ним знакомства. Мне казалось, что принадлежность к этой категории людей, круг которых узок, а слой тонок, не определяется происхождением, образованием или профессией. Но интеллигентами оказались его предки, по крайней мере, в четырёх поколениях. Среди них были дворяне, представители духовного и мещанского сословий — военные, инженеры, педагоги. Как объяснить «генетический» виток — прадед Юрия Вадимовича — А.С. Преображенский преподавал в Красноярске русскую словесность и латинский язык? Или «космический», по выражению Юры, потенциал языковеда у его главного учителя и наставника профессора Андрея Александровича Белецкого, сына знаменитого литературоведа Александра Ивановича Белецкого. Отец и сын оба были учёными с мировыми именами.

На нашей с мамой половине стоял большой, обитый зелёным сукном письменный стол Абрама Дмитриевича с малахитовым чернильным прибором и бронзовой фигуркой собачки на подставке из чёрного камня, на вогнутую спину которой некогда клали перьевые ручки. Ещё там были книжный шкаф, украшенный статуэткой богини охоты Дианы, мамин диван и моя кровать. «Абин» стол был местом наших с мамой занятий. Я делал за ним домашние задания, мама готовилась к своим урокам. На столе стоял аквариум. В одном из ящиков хранилась вещица, неотвязно привлекавшая моё внимание. Это был миниатюрный японский кинжал, привезённый дедом из дальних странствий. Ножны и рукоятку из слоновой кости украшала искусная гравировка, к отверстию в ручке была прикреплена красная нитяная кисть, крохотное лезвие с иероглифами было остро, как бритва и холодно блестело. Когда родителей не было дома, я использовал кинжал как метательный нож, и он с честью выдерживал все мои издевательства.

Маскировочный взвод под командованием лейтенанта Ивана Синельникова очень скоро перестал быть привилегированым и был введен в состав роты одного из инженерно-саперных батальонов, со всеми прелестями военно-курсантской жизни: строевая подготовка, караульная служба, батальонное и ротное дежурство дневальными, с драиньем полов, дежурство на кухне, стрелковая подготовки и т.д. Занятия были классные и полевые, с рытьем окопов, устройством ДОТов и ДЗОТов (долговременных огневых точек), установкой и уборкой мин, строительством дорог и понтонных мостов. Полевые занятия проводились зимой и летом, в жару и мороз, в дождь и снег. Уставали смертельно. Но были живы. На фронте в то время у нас шансов выжить, наверное, не было. Были, конечно, и приятные дни. Как-то летом мое отделение работало несколько дней на лесопилке, где мы оставались ночевать вместо того, чтобы возвращаться в казармы. Однажды я был назначен дневальным по роте. Ко мне пришел офицер-дежурный по батальону и сказал, чтобы я его заменил, пока он отлучится. Как раз в это время пришел полковник – зам. начальника училища с какой-то делегацией, и мне пришлось отдавать ему рапорт.

Чуть сдинутая на лоб фуражка, улыбка, приоткрывающая расщелину между широкорасставленными передними зубами, аккуратно подстриженные усики. Любопытно, что намного позднее, после войны, спрятавшись в Бразилии, чтобы не быть схваченным сотрудниками «Моссада», он отрастит себе усы настолько, чтобы они смогли прекрыть этот досадный недостаток внешности, а вдруг это сможет его выдать? Менгеле вообще выглядел всегда очень аккуратным и ухоженным: неизменно носил идеально выглаженный тёмно-зелёный китель, начищенные до блеска сапоги и белые перчатки.

Такая жизнь продолжалась два года, до 10 мая 1940, когда части немецкой армии вторглись в Бельгию. Местные власти дали распоряжение всем мужчинам, немецким подданным, даже имевшим статус беженцев, явиться на сборный пункт. С этого момента Мейталь потеряла с мужем связь. Немецкая армия приближалась к городу, и Мейталь с детьми от 7-ми до 16-ти лет оказалась в потоке беженцев, которые в панике устремились во Францию, надеясь на защиту её считавшейся сильной армии. Поезда были забиты до отказа, люди ехали даже на крышах. Те, кто не мог «прицепиться» к поезду, шли пешком. Немецкие самолеты бомбили этот человеческий поток. (В это время советские власти снабжали немцев продовольствием, выполняя «договор о ненападении». А через год такой же кошмар испытали и помнят те, кто бежал с западных территорий СССР на восток).

Для так называемой индустриализации советской власти понадобилось золото. В числе других стали трясти зубных врачей. Арестовали мужа Сони. В тюрьме он сидел недолго, но вышел из неё совершенно больным и вскоре умер. Соня очень страдала, ибо считала себя виноватой за решение вернуться из Швейцарии в эту страшную страну. Она старалась работать, несмотря на случавшиеся приступы умопомрачения. Жила Соня в Перми.

Тем временем, вскоре после моего переезда из Серпухова в Москву маме, наконец, дали комнату. Была она площадью 12 кв м в трехкомнатной квартире; в остальных двух комнатах жила татарская семья из пятерых человек с шестым на подходе. Находилось квартира в новом девятиэтажном доме в новостройках Юго-Запада, на Ломоносовском проспекте. Так мы с мамой стали жить нормальной семьей из мамы с сыном (сыну, правда, было уже 32 года). Переехали мы туда в декабре 1956 или январе 1957 года. У меня, наконец, появилось свое жильё, куда я мог приводить друзей, и я решил устроить новоселье (пока мама гостила, по своему обыкновению, у родных и друзей). Я назначил сбор на 23 февраля, День Красной Армии. Среди гостей были Борис Прозоров с женой Стеллой и ее двоюродной сестрой Инной Галкиной. Инну они привели с собой, чтобы развлечь после ссоры с возлюбленным. Инне тогда было 22 года, она училась на последнем курсе Химико-технологического института им. Менделеева. Пришли также мои сокурсники по ВИИЯКА Юра Черневский с новой женой и Валентина Ершова. Главным событием этой вечеринки стало то, что я пригласил Инну пойти со мной назавтра на новоселье пополам с помолвкой к моему лагерному другу Жоре Семенову, и она согласилась.

Узнав о том, что реабилитация отца, генерал-лейтенанта, всего лишь фикция («Ваши законы построены так, что сироты имеют меньше прав, чем те, у кого есть родители»), Гоша становится настоящим разбойником. И днём, и ночью он выходит на охоту в поисках сталиниста, чтобы избить его до бесчувствия. Борьба за место, таким образом, превратилась в «длинную однообразную цепь политических драк», «идейные избиения», или, как ещё говорил герой, в индивидуальное «политическое патрулирование» улиц. Политический террор, объясняет Гоша - это месть, приносящая удовлетворение тому, кому нанесена обида. Гоша довольно скоро находит таких же, как и он, хулиганов, творящих самосуд, определяя жертву по внешнему виду или какой-либо фразе. Тогда объявилось вдруг много людей с разрушенной трагической судьбой, и сопровождалось это явление даже некоторой растерянностью, правда кратковременной, властей, «перед этими трагическими судьбами и перед последствиями собственных деяний». Политический накал атмосферы был настолько высок, что коснулся и самых неожиданных, неучтённых в большой политике представителей общества - уличных проституток. С одной из них - сталинисткой - Гоша подрался на политической почве. И если не бояться преувеличений, можно сказать, что политически ангажированная уличная девица у Горенштейна - единственный в литературе персонаж.

«...– Мог ли я сам отправиться в такой путь (а ведь более 30 населенных пунктов Приморского и Хабаровского краев за один маршрут прошли!)? Конечно, мог. Но когда бы собрался и встретился ли бы с теми людьми, которые приходили на встречи с автопробеговцами. Ежедневные встречи: то десятки слушателей, то считанные единицы, старики и совсем мелюзга, то настроенные слушать, то случайно заглянувшие на огонек. Училища, сельские клубы, скромные музейные залы, а порой и просто освещенные жарким приморским солнцем поляны перед бывшими совхозными конторами...»

Обедать-обедать-обедать! Благоговейно-почтительный подобострастный шепоток – кошерная еда аж из Израиля – можете себе представить. В Израиль почти никто не собирается, но все мы здесь так или иначе благодаря братьям-евреям – оттуда, из – страны-страны далекой – под древним названием из древних молитв. Это понимают все – тем более что сохнутовская команда, принимающая нас здесь – израильская.