Воспоминания

Ниже приводятся несколько отрывков из английской версии воспоминанй А.Кагана[6]. Они дают представление об идеализме и бескорыстии иммигрантов из Восточной Европы, привезших на свою новую родину идеи социальной справедливости и искренне веривших в возможности их реализации. Мемуары описывают напряженную политическую борьбу среди иммигрантов и те организационные формы, которые она принимала. Наряду с этим, в воспоминаниях содержатся интересные зарисовки культурной жизни в Нью-Йорке в конце XIX века.

«…А когда под купол вечернего неба улетели и затихли там последние звуки, аплодисменты раздались не сразу, словно никто не решался первым ударить в ладоши и разрушить этим хрупкое чудо, рождённое на наших глазах...»

«…Незабвенный, добрый, открытый, созданный для улыбки и юмора, уютный и магнитообразный, в чём-то незащищённый, талантливый, обаятельный, сентиментальный, очень темпераментный и чуть-чуть ленивенький, любитель вкусно поесть и пригубить, спеть романс, азартно поиграть на бегах и «поболеть» за футболистов «Спартака», неспособный тратить время на интриги и кляузы, любимец публики – дорогой Михаил Михайлович Яншин!..»

«…Была я в морском паломническом рейсе. Позади Константинополь, Кипр, Святая Земля Иерусалимская, впереди – Греция. Завтра рано утром причалим мы к залитому солнцем порту Салоники и отправимся на морскую прогулку вдоль полуострова Афон, на котором живут православные монахи. Монастырь называется Пантелеймонов в память целителя Пантелеймона. Но это завтра...»

Во время погромов 1882г., мужская половина семьи Галис участвовала в еврейской самообороне, возглавляемой учителем Элиезером Машбиром. В отряде еврейской самообороны было немало представителей профессий, требовавших большой физической силы и хорошего владения ножом или топором (извозчики, грузчики, мясники, столяры и другие). Погромщики не решились вернуться на те улицы, где действовала самооборона, и стали орудовать на так называемой Турецкой стороне города, где евреев было сравнительно мало и куда бойцов самообороны не допустили солдаты. Лишь после прибытия в Балту тысяч крестьян из окрестных сел, все еврейские кварталы города были разгромлены. В результате погрома было разорено 976 домов, 278 лавок и 31 винный погреб. Пострадал и домик Берко Галиса, семья которого к этому времени уже проживала в северной части города на Красном Яру.

Поскольку две истории предыдущих контактов связаны со скорее правыми представителями израильского общества, то в рамках политкорректности уравновесим рассказ историей общения с левонастроенными израильтянами. Заметь, кстати, о читатель, что я сознательно не называю здесь никаких имен – кроме одного, первой своей израильской учительницы иврита, самыми теплыми чувствами к которой преисполнены сердца всех ее бывших учеников (во всяком случае, тех, с кем мы общаемся и по сей день). Подчеркнем: наша Ривкале – человек глубоко религиозный, а ее родители приехали из Ирана, в середине сороковых. И еще: до того, как мы столкнулись в реальной действительности со своими бывшими соотечественниками, в прошлой жизни коммунистами и комсомольскими лидерами, а сейчас демонстративно ведущими религиозный образ жизни и на этом основании пытающимися учить нас жизни (как они в своей коммунистической ипостаси привыкли поучать всех окружающих там, в России), мы уже слышали от Ривки: "Есть такие, что пейсы – ад рицпа [до самого пола], а при этом бэ лев – шум давар”[в сердце – пустота].

Воздушные тревоги в Москве бывали довольно часто, но прятаться в метро я больше не хотела. Запомнился один налёт в ночь на 13 августа. Я была у Толиной мамы. Из окон её квартиры был большой обзор. Бомбы упали: возле Арбатской площади (большой старый дом, где была аптека, раскололся пополам), рядом с памятником К.Тимирязеву (фигура упала, а бульварные камни летели на крыши ближайших домов и пробивали их), во дворе нотного магазина (напротив театра Революции), на восьмиэтажный дом на Никитском бульваре (рядом с домом журналистов). Так кучно падали бомбы. Эта феерическая картина вызывала у меня не страх, а недоумение: как могло это случиться, что на спящую Москву падают смертоносные бомбы?! Реальность застала меня врасплох.

Я сокращаю, но хочу добавить, что все, кого я коротко цитирую, не пожалели времени и свои отзывы и воспоминания записали и прислали специально для этой работы, включая детей Дрора – Йосефа и Тамар, дочь писателя Прейгерзона, врача Асю, которую и дети и внуки Михаила называют её библейским именем Аталия. Михаил Дрор был женат дважды, дважды овдовел. Не символично ли, что последней его большой любовью стала именно Ася-Аталия, дочь одного из последних писателей на иврите в России Цви Прейгерзона, сочинения которого Дрор знал давно. Роза Ляст сказала: «Михаил любил красоту, любил иврит, Израиль и очень любил Асю». Ася: «Как можно было не полюбить Михаила? Вся наша семья его любила – и сестра Нина и брат Беньямин. И он любил нас. А мне он стал родным человеком. Это правда, за мной ухаживали люди намного моложе его, я могла бы выйти замуж, устроить свою личную жизнь, но рядом с ним все были тусклые, плоские, он же был рыцарь, умный, добрый, скромный, бескорыстный… А как он рассказывал!» И Ася и сын Дрора Иосеф, доктор биохимии, многое запомнили и кое-что записали, а сам Михаил Дрор и биографии своей не оставил… Но письмами от благодарных ему людей он дорожил.

Это такие как он напали на нашу страну. Это такие как он убивают наших детей, стариков, женщин. И пока я так рассуждал, человек этот вскинул винтовку и, сделав два бесприцельных выстрела в нашу сторону, скрылся за деревом. И только тогда я вспомнил, что в руках у меня автомат. Я не шевелился. Ждать пришлось долго, и я хотел уже спускаться к своим, но на свою беду немец вышел из-за дерева снова. Теперь он был виден значительно лучше, но черты лица были ещё смутны. Он опять вскинул винтовку, но я опередил его и нажал на спусковой крючок. И мой автомат взревел, затрясся. Я увидел как этот человек сначала дернулся, очевидно, хотел спрятаться за дерево, но потом стал медленно, медленно оседать. А мой автомат всё ревёт, надрывается. И, наконец, человек рухнул головой вниз под уклон. И тут мной овладел дикий, животный страх. Я, не разбирая ничего на своём пути, со всех ног бросился вниз, к своим. Но мне казалось, что ноги у меня какие-то ватные и бегу я медленно и долго. Но внезапно я выскочил прямо в середину своего взвода. За время моего отсутствия взвод продвинулся вперёд очень мало. Деревья здесь росли редко, и было почти светло. Мой страх сменился глубоким стрессом: я не мог ни стоять, ни сидеть. Меня трясло и лихорадило. Подошёл мой друг лейтенант Валерий, комсорг батальона.

Читаешь сейчас некоторые книги уже давних дней, вышедшие тогда из-под пера старших товарищей, и видишь, какие страницы написаны скупо и сжато не только потому, что краткость – сестра таланта, а потому, что только так и можно было – вроде бы вскользь, подсказкой, намеком на подлинную суть событий; подсказкой, которую поймут и расшифруют. С годами. И горько думаешь: как же они работали, многое зная, понимая, но не имея возможности сказать, написать, напечатать? А ведь слово невысказанное, слово ненаписанное — оно прожигает сердце.

Сейчас, полвека спустя, наивная романтика "Алых парусов", увлечение Гриновским эскейпизмом у меня вызывают улыбку. Не потому, что мне уже не понять романтизм юных душ, а потому, что знаю, насколько более зрелой была молодежь за полвека до нас и на сколь серьезные дела она оказалась способной. Мы в шестнадцать белыми ночами читали стихи у памятника Пушкину на площади Искусств. Продекламировать стихотворение Мандельштама считалось смелым поступком. А моя бабушка в этом возрасте ходила на маевки Бунда, разбрасывала листовки. Из нас растили людей знающих и думающих, но вряд ли революционеров. Хотя, если честно, революционную романтику нам тоже прививали, хотя и в более изысканных формах: через поэму "Двенадцать" и "комиссаров в пыльных шлемах".

И вот – девяностые! В институте “лишние” телефоны отключили, хорошо хоть электричество не обрезано. Атмосфера беспредельного воровства и насилия, рёв ослов бьёт в уши. Будто наглые мальчишки разбросали и сожгли муравейник. Зарплату по три месяца не платят, на электричке дважды в неделю езжу зайцем. Дачу бомжи периодически обворовывают, но брать там особо нечего, а чувство омерзения проходит быстро. Есть нечего. Спасибо Хеседу за продуктовые подарки в праздники – я не просил, сами нашли меня.

Интеллигентность — глубинное свойство личности — становилось понятным после первого с ним знакомства. Мне казалось, что принадлежность к этой категории людей, круг которых узок, а слой тонок, не определяется происхождением, образованием или профессией. Но интеллигентами оказались его предки, по крайней мере, в четырёх поколениях. Среди них были дворяне, представители духовного и мещанского сословий — военные, инженеры, педагоги. Как объяснить «генетический» виток — прадед Юрия Вадимовича — А.С. Преображенский преподавал в Красноярске русскую словесность и латинский язык? Или «космический», по выражению Юры, потенциал языковеда у его главного учителя и наставника профессора Андрея Александровича Белецкого, сына знаменитого литературоведа Александра Ивановича Белецкого. Отец и сын оба были учёными с мировыми именами.

На нашей с мамой половине стоял большой, обитый зелёным сукном письменный стол Абрама Дмитриевича с малахитовым чернильным прибором и бронзовой фигуркой собачки на подставке из чёрного камня, на вогнутую спину которой некогда клали перьевые ручки. Ещё там были книжный шкаф, украшенный статуэткой богини охоты Дианы, мамин диван и моя кровать. «Абин» стол был местом наших с мамой занятий. Я делал за ним домашние задания, мама готовилась к своим урокам. На столе стоял аквариум. В одном из ящиков хранилась вещица, неотвязно привлекавшая моё внимание. Это был миниатюрный японский кинжал, привезённый дедом из дальних странствий. Ножны и рукоятку из слоновой кости украшала искусная гравировка, к отверстию в ручке была прикреплена красная нитяная кисть, крохотное лезвие с иероглифами было остро, как бритва и холодно блестело. Когда родителей не было дома, я использовал кинжал как метательный нож, и он с честью выдерживал все мои издевательства.