Музыка

Давным-давно, в пионерском лагере, он был горнистом. Минули годы, и пионерский горнист стал душой замечательного оркестра. Всякий раз в концертном зале я любовался им, стоящим за дирижёрским пультом, — легким, изящным, стремительным. А вслушиваясь в его темпераментную речь, всматриваясь в его молодые глаза, ни за что не мог представить, что жизнь моего друга оборвётся так рано — в 1989-м, 1 октября.

Жюри не могли определиться кому отдать первое место и решили это методом жребия. Они бросили в шапку бумажки с нашими именами и так вытащили победителя. Им оказалась скрипачка. Виолончелист Джимми Аркатов впоследствии стал концертмейстером группы виолончелей, я тоже стал неплохим пианистом, ну а победительница-скрипачка канула в лету — я не уверен, что из неё вышло что-то путное. А меня долго преследовало чувство недоверия.

Из высказываний Стравинского (вернее о его связях с русской поэзией) известно ничтожно малое количество и, как мне кажется, потому что, открыв для себя мир русской народной поэзии, Стравинский с 1913-го года практически утратил интерес к русским поэтам (сохранив его, разве что, к Пушкину, да и то, более эстетический интерес).

В вечер концерта, когда я дошёл до трели и стал уменьшать силу звука, я стал смотреть на Орманди, который неотрывно глядел вперёд, как будто он забыл обо мне. Я продолжил играть трель. Мои руки напряглись, а мои пальцы были уже готовы отвалиться, когда, наконец, дирижёр глянул на меня с лёгкой улыбкой и показал вступление флейтам.

Почему лично я (и далеко не один я) называю Рериха автором либретто? Потому что все без исключения публикации периода работы Стравинского и Рериха над «Весной священной» указывают на Рериха именно как на автора, и даже сам Стравинский в своих письмах выражает в этом отношении полную зависимость от Рериха.

Вдруг я почувствовал, что именно здесь, в этой детали, остро проявилось особое свойство повествования. Самая большая значительность событий оказалась именно в музыке, внутри, в сознании, передавая его самой сцене. Музыка — условный Чайковский как возродившийся персонаж — призвана здесь победить условный текст — Пушкина.

Арсений Александрович (Тарковский) считал, что троечника надо перевести так, чтобы было понятно, что это троечник, и за это ставить переводчику пятёрку. Каким бы ни был оригинал, раз его обрекли на перевод, эту работу должны выполнять профессионалы. Конечно, не улучшая! Переводчик, который, подмигивая, говорит, что оригинал так себе, а он сделал из него конфетку, плохой переводчик.

Маменька, выслушав от меня все эти глупости, заметила, что хоть я невежда, осёл и маленький неуч, но главное в этой коллизии ухватил, и теперь мне осталась самая малость: прочитать всю прозу Пушкина, не говоря уже о поэзии, и переслушать все оперы прекраснейшего Петра Ильича…

В той же Венеции еще в этом году 15-го января шла мною поставленная «Свадебка» Стравинского в Teatro la Fenice с большим, как всегда, успехом. Я никак не могла предвидеть, что его уже никогда не увижу и его мертвое тело будут торжественно встречать и провожать в Венеции к его могиле.

Все его выступления никогда не были выражением его самого. Все они были направлены на выражение композитора. Это была эра, когда процветал культ исполнителя. Шнабель же упорно стоял на том, что исполнитель должен служить исполняемому произведению. Он чувствовал отвращение ко всякого рода эффектам развлекательности.

Отец уже давно, но напрасно ожидает перемен в моём поведении. Сегодня он пришёл к выводу, что я по-прежнему ленива, небрежна, своенравна и строптива, и что это прежде всего относится к моей игре. Когда я плохо сыграла вариацию 26 Хюнтена, он у меня на глазах разорвал ноты.

Мне очень нравились занятия с ним, и я освоил в тот год огромный репертуар. И, разумеется, мы работали над некоторыми сонатами Бетховена. Я принимал с восторгом всё. У меня был сильный музыкальный аппетит. Я мог запомнить наизусть Бетховенскую сонату и играть её без нот на следующий день, что бесконечно ошеломляло Альтмана.

А самый важный для меня критерий в оценке собственной музыки — тишина зала, заполненного публикой. И я уже научился различать смысловые оттенки этой тишины. Она бывает формальная, вежливо интеллигентная. А бывает такая, когда чувствуешь соучастие каждого, когда протягиваются невидимые нити между душой музыки и сердцами людей, ее слушающих.

Итак, у нас был солист, был оркестр, но не хватало третьего ингредиента, причём самого важного: кто же все это будет слушать. Тогда Утевский, недолго думая, созвал в Ростове-на-Дону Всесоюзную конференцию спортивных врачей. Приехало около тысячи человек.

Украинская делегация на вышеупомянутом пленуме, возглавляемая Данькевичем, ходили в Москве в ЦК к Кухарскому, в Союз композиторов к Хренникову и «облили меня грязью», как только могли. Они говорили, что я и Галя — 5-я колонна империализма, внутренние эмигранты, что я «тайно передал через американского шпиона Слонимского в США пасквиль на украинскую музыку на 43-х страницах.