Воспоминания

Старик знал, что это его последняя зима, предчувствие ещё никогда не подводило. Смерти он не страшился. Не далее, как вчера «костлявая» вновь напомнила о себе, по ошибке забрав соседа по комнате — интеллигентного вида суетливого старичка в очках с треснутым стеклом. Они любили перед сном поговорить о прошлой жизни. Теперь кровать у окна пустовала, жутко отсвечивая в ночи голыми ржавыми пружинами.

Обречено махнув рукой, он сел в машину и, развернув ее, помчался прочь. Кинув вслед равнодушный взгляд, я взяла сумку поудобнее и побрела домой, думая о том, что об этой истории никогда и никому не расскажу. Как и сотни других, изнасилованных.

А моя душа в заплатах, Много вынесла обид, Стала робкой, не крылатой, Каждый рубчик в ней болит.

Это важный источник для изучения жизни и деяний заметного государственного деятеля. Однако проверка подлинности документа, к сожалению, не представляется возможной. Так до настоящего времени не сохранилось образцов почерка Цахеса. Да и, если бы мы ими располагали, их нельзя считать однозначным мерилом истинности, поскольку нет способа установить, заполнена ли тетрадка рукой самого Цахеса или автобиография переписывалась.

Без прошлого нет настоящего – и всё же смысл этого произведения, более понятный вымирающим поколениям рождённых в СССР, направлен в будущее. Колесо истории вертится даже тогда, когда от него отворачиваются, и проблемы, поднятые Сидом, – являющиеся по сути наследством предыдущих эпох – ещё станут сегодняшним днём двадцать второго века.

Это он записал мои слова в своём дневнике 1971 года: «Мужчины мои, мальчишки, – я всегда говорила вам, что жизнь – это прежде всего радость. И если Новый год, значит, нужна ёлка. А вы сопротивлялись и не хотели праздников. Но я окажусь права. Коммуна распадётся. История СИДа станет предметом пристального и враждебного внимания. Осядет под замком. Я спрашиваю нас всех: „Мир – что, просто бездна, в которую мы канем? Память – что, сквозная рана, которая зарубцуется со временем? Но как же мы есть тогда друг у друга и останемся?“».

Глупышка-Тик-Токерша недавно, наделав шуму, поблагодарила испанцев за доставленную в наше полушарие цивилизацию. Да уж, спасибо большое за колонизаторов и инквизиторов, за "мыпришлидатьвам (нужное подчеркнуть)" фанатиков и сифилитиков, за рабство и унижение.”

Моё немногочисленное поколение, благодаря вышеупомянутому, росло весёлым, задорным, свято верящим в своё предназначение. А как иначе! Ведь пережили страшную войну. Позавчера умер “вечный” пахан, чьи немыслимые зверства начали потихоньку забываться, а вчера началась непонятная “оттепель”...

То, как мы в качестве главного подарка лишь заочно знакомой нам Наталье Евгеньевне везли ей из Москвы – в купейном вагоне поезда дальнего следования – мороженный кусок какой-то пожилой костистой говядины, - килограмма в два-три...

Никто в Грузии не расскажет абсолютной правды, только свою маленькую; проблема в том, что рассказчики это не чувствуют. Синдром истины в последней инстанции практически у всех тбилисцев. Не успеешь пискнуть, как сразу: "Кто тебе такое сказал?! Умная какая. Только приехала и думает, что понимает что-то в Грузии…”

...но не меньшее место занимает «Чорт» и в цветаевской мемуарной прозе. В 1934 году она посвящает ему отдельное эссе - рассказ взрослой Цветаевой об её раннем детстве. Назвала она этот рассказ смело и определённо: «Чорт». В этом рассказе она открыто декларирует свою безоглядную благодарность Чорту, доходя порой до открытой экзальтации. Вот послушайте...

Я сказал, чтобы получились хорошие русские стихи, нужно взять большую кастрюлю воды, поставить её на медленный огонь, нарезать нью-йоркскую газету «Новое русское слово». Потом добавить луковицу, чёрный перец и лавровый лист. И получатся прекрасные русские стихи.

Находиться в тени памятника никак не входит в мои стремления. Это вызывает у критиков некое снисходительное, нежелательное для меня сочувствие. «Поэт, ставший частью чужой биографии» — так назвал свою статью один из них. Извините, это хуже, чем ложь...

Бухнув сковородку на плиту и мигом нашинковав сала, дядя Коля решил добавить праздника и скрошил туда же три здоровенных луковицы. Мы зашмыгали носами и отодвинулись к дверям. Что-то напевая себе под нос, он достал лоток с яйцами и начал разбивать их сначала о сковороду, потом о плиту, последние о стену, периодически оборачиваясь с лихим видом знаменитого повара-виртуоза.

Я почувствовал нарастающий жар и слабость в теле, температура снова стала подниматься. В голове у меня помутнело... Я стоял на крепостной стене Киева и вместе с защитниками лил на головы татар кипящую смолу. Над нами свистели стрелы, а снизу доносились дикие вопли и проклятия изувеченных осаждающих. Но вот они пробили тараном городские ворота и ринулись внутрь. Защитники крепости обречённо ахнули и, схватив мечи, бросились вниз наперехват... Я потерял сознание и забылся.